Странное ощущение. По поводу необходимости целомудрия, нравственной чистоты, лживого образа "счастливой свободной женщины", навязываемого масс-медиа - согласна. Делать вывод о духовном состоянии и уровне счастья кого-либо по внешнему виду - сомнительное занятие. Важно не только то, как ведет себя человек, но и почему это делает - по зову души или из страха наказания. И мусульманкам не завидую, даже тайно.)

Всё верно вы почувствовали Ольга. Ислам это по сути Ветхий Завет. Он легче христианства. Там прежде всего на первый план выступает исполнение закона. Вот делай так и будет тебе благо. Отступишь, будет тебе наказание. Внутренние побудительные причины этого исполнения весьма прозаичны. Страх и надежда. Кнут и пряник. Ад или рай с гуриями. Кстати мы это тоже весьма унаследовали. Вот только Страх Божий у нас всё-таки имеет иное значение, чем просто боязнь наказания.
Это боязнь любящего сына обидеть любящего отца. Христианство это религия любви, а ислам религия справедливости.
Увы справедливость изначально и неумолимо ведёт человека к смерти.

Кстати. Вот интересно рассуждает о справедливости Иван Ильин.

О СПРАВЕДЛИВОСТИ

С незапамятных времен люди говорят и пишут о спра­ведливости: может быть, даже с тех самых пор, как вообще начали говорить и писать... Но до сих пор вопрос, по-ви­димому, не решен, – что такое справедливость и как ее осуществить в жизни? Трудно людям согласиться в этом деле, потому что они чувствуют жизненное практическое значение этого вопроса, предвидят невыгодные последст­вия для себя и потому спорят, как заинтересованные, беспокойно и подозрительно: того гляди «согласишься» «на свою голову» – и что тогда?

Каждый из нас желает справедливости и требует, чтобы с ним обходились справедливо; каждый жалуется на все­возможные несправедливости, причиненные ему самому, и начинает толковать справедливость так, что из этого выхо­дит явная несправедливость в его пользу. При этом он убежден, что толкование его правильно и что он «совер­шенно справедливо» относится к другим, но никак не хочет заметить, что все возмущаются его «справедливостью» и чувствуют себя притесненными и обойденными. Чем скуд­нее, теснее и насильственнее жизнь людей, тем острее они переживают все это и тем труднее им договориться и со­гласиться друг с другом. В результате оказывается, «справедливостей» столько, сколько недовольных людей и единой, настоящей Справедливости найти невозможно. А ведь, строго говоря, только о ней и стоит говорить.

Это означает, что интересы и страсти искажают вели­кий вопрос, ум не находит верного решения и все обраста­ет дурными и ловкими предрассудками. Из предрассудков возникают ложные учения; они ведут к насилию и револю­ции, а революции приносят только страдания и кровь, что­бы разочаровать и отрезвить людей, оглушенных своими страстями. Так целые поколения людей живут в предрас­судках и томятся в разочаровании; и иногда бывает так, что самое слово «справедливость» встречается ироничес­кой улыбкой и насмешкой.

Однако, все это не компрометирует и не колеблет ста­рую, благородную идею справедливости и мы по-прежнему должны противопоставлять ее всякой бессовестной эксплу­атации, всякой классовой борьбе и всякому революционно­му уравнительству. Мы можем быть твердо уверены, что ей принадлежит будущее. И все дело в том, чтобы верно постигнуть ее сущность.

Французская революция восемнадцатого века провоз­гласила и распространила вредный предрассудок, будто люди от рождения или от природы «равны» и будто вслед­ствие этого со всеми людьми надо обходиться «одинако­во»... Этот предрассудок естественного равенства является главным препятствием для разрешения нашей основной проблемы. Ибо сущность справедливости состоит именно в неодинаковом обхождении с неодинаковыми людьми.

Если бы люди были действительно равны, т. е. одинако­вы телом, душою и духом, то жизнь была бы страшно проста и находить справедливость было бы чрезвычайно легко. Стоило бы только сказать: «одинаковым людям – одинаковую долю», или «всем всего поровну» – и вопрос был бы разрешен. Тогда справедливость можно было бы находить арифметически и осуществлять механически; и все были бы довольны, ибо люди и в самом деле были бы, как равные атомы, как механически перекатывающиеся с места на место шарики, до неразличимости одинаковые и внутренне и внешне. Что может быть наивнее, упрощеннее и пошлее этой теории? Какое верхоглядство – или даже прямая слепота – приводят людей к подобным мертвым и вредным воззрениям? После французской революции про­шло 150 лет. Можно было бы надеяться, что этот слепой материалистический предрассудок отжил давно свой век. И вдруг он снова появляется, завоевывает слепые сердца, торжествует победу и обрушивает на людей целую лавину несчастья...

На самом деле люди неравны, от природы и неодинако­вы ни телом, ни душою, ни духом. Они родятся существами различного пола; они имеют от природы неодинаковый воз­раст, неравную силу и различное здоровье; им даются раз­личные способности и склонности, различные влечения, дары и желания; они настолько отличаются друг от друга телесно и душевно, что на свете вообще невозможно найти двух одинаковых людей. От разных родителей рожденные, разной крови и наследственности, в разных странах вырос­шие, по-разному воспитанные, к различным климатам при­выкшие, неодинаково образованные, с разными привычками и талантами – люди творят неодинаково и создают неоди­наковое и неравноценное. Они и духовно не одинаковы: все они – различного ума, различной доброты, несходных вкусов; каждый со своими воззрениями и со своим особым правосознанием. Словом, они различны во всех отношени­ях. И справедливость требует, чтобы с ними обходились согласно их личным особенностям, не уравнивая неравных и не давая людям необоснованных преимуществ. Нельзя возлагать на них одинаковые обязанности: старики, боль­ные, женщины и дети не подлежат воинской повинности. Нельзя давать им одинаковые права: дети, сумасшедшие и преступники не участвуют в политических голосованиях. Нельзя взыскивать со всех одинаково: есть малолетние и невменяемые, с них взыскивается меньше; есть призван­ные к власти, с них надо взыскивать строже и т. д. И вот, кто отложит предрассудки и беспристрастно посмотрит на жизнь, тот скоро убедится, что люди неравны от приро­ды, неравны по своей силе и способности, неравны и по своему социальному положению; и что справедливость не может требовать одинакового обхождения с неодинаковы­ми людьми; напротив, она требует неравенства для нерав­ных, но такого неравенства, которое соответствовало бы действительному неравенству людей.

Здесь-то и обнаруживается главная трудность вопроса. Людей – бесконечное множество; все они различны. Как сделать, чтобы каждый получил в жизни согласно своей особливости? Как угнаться за всеми этими бесчисленными своеобразиями? Как «воздать каждому свое» (по формуле римской юриспруденции)? Они не одинаковы; значит, и обходиться с ними надо не одинаково – согласно их свое­образию... Иначе возникнет несправедливость...

Итак, справедливость совсем не требует равенства. Она требует предметно-обоснованного неравенства. Ребенка надо охранять и беречь; это дает ему целый ряд справедли­вых привилегий. Слабого надо щадить. Уставшему подо­бает снисхождение. Безвольному надо больше строгости. Честному, и искреннему надо оказывать больше доверия. С болтливым нужна осторожность. С одаренного человека справедливо взыскивать больше. Герою подобают почести, на которые не-герой не должен претендовать. И так – во всем и всегда...

Поэтому справедливость есть искусство неравенства. В основе ее лежит внимание к человеческой индивидуальнос­ти и к жизненным различиям. Но в основе ее лежит также живая совесть и живая любовь к человеку. Есть особый дар справедливости, который присущ далеко не всем людям. Этот дар предполагает в человеке доброе, любящее сердце, которое не хочет умножать на земле число обиженных, страдающих и ожесточенных. Этот дар предполагает еще живую наблюдательность, обостренную чуткость к чело­веческому своеобразию, способность вчувствоваться в дру­гих. Справедливые люди отвергают механическое тракто­вание людей по отвлеченным признакам. Они созерцатель­ны, интуитивны. Они хотят рассматривать каждого человека индивидуально и постигают скрытую глубину его души...

Вот почему справедливость есть начало художествен­ное: она созерцает жизнь сердцем, улавливает своеобразие каждого человека, старается оценить его верно и обойтись с ним предметно. Она «внимательна», «бережна», «соци­альна»; она блюдет чувство меры; она склонна к сострада­нию, к деликатному снисхождению и прощению. Она имеет много общего с «тактом». Она тесно связана с чувством от­ветственности. Она по самому существу своему любовна: она родится от сердца и есть живое проявление любви.

Безумно искать справедливость, исходя из ненависти, ибо ненависть завистлива, она ведет не к справедливости, а к всеобщему уравнению. Безумно искать справедливости в революции; ибо революция дышит ненавистью и местью, она слепа, она разрушительна; она враг справедливого неравенства; она не чтит «высших способностей» (Досто­евский). А справедливость сама по себе есть одна из выс­ших способностей человека, и призвание ее состоит в том, чтобы узнавать и беречь высшие способности...

Люди будут осуществлять справедливость в жизни тог­да, когда все или, по крайней мере, очень многие станут ее живыми художниками и усвоят искусство предметного не­равенства. И тогда справедливый строй будет сводиться не к механике справедливых учреждений, а к органическому интуитивному нахождению предметных суждений и пред­метных обхождений для непрерывного жизненного потока человеческих своеобразий. Справедливость не птица, кото­рую надо поймать и запереть в клетку. Справедливость не отвлеченное правило для всех случаев и для всех людей, ибо такое правило уравнивает, а не «опредмечивает» (от слова «предмет») жизнь. Справедливость не следует представлять себе по схемам «раз навсегда», «для всех людей», «повсюду». Ибо она именно не «раз навсегда», а живой поток индивидуальных отступлений. Она не «для всех людей», а для каждого в особенности. Она не «повсю­ду», а живет исключениями.

Справедливость нельзя найти ни в виде общих правил, ни в виде государственных учреждений. Она не «система», а жизнь. Ее нужно представлять себе в виде потока живой и предметной любви к людям. Только такая любовь может разрешить задачу: она будет творить жизненную справедливость, создавать в жизни и в отношениях людей все но­вое и новое предметное неравенство.

Вот почему в жизни важнее всего не «найденная раз навсегда» справедливость: это иллюзия, химера, вредная и неумная утопия. В жизни важнее всего живое сердце, искренно желающее творческой справедливости; и еще – всеобщая уверенность, что люди действительно искренно хотят творческой справедливости и честно ищут ее. И если это есть, тогда люди будут легко мириться с неизбежными несправедливостями жизни – условными, временными или случайными, и будут охотно покрывать их жертвенным настроением. Ибо каждый будет знать, что впереди его ждет истинная, т. е. художественно-любовная справедли­вость.

Согласна, Анатолий.